Возможен ли цивилизационный прогресс?

Символаты информационной культуры – информационная инфраструктура, видеоряд и метаобразование – это, в своем единстве, новый цивилизационный код. Носителем кода становится информационное сообщество.

Идентичность членов информационного сообщества определяет его дух, обусловливающий его целостность. Эта целостность «парит над национальными, региональными, конфессиональными, этническими и иными особенностями.

Реалии жизни информационного сообщества подталкивают к тому, чтобы рассматривать традиционные формы духовной идентичности как формы ложного самосознания.

Однако как определять ложность или истинность духовной идентичности, выражающей код цивилизации? Груша и яблоко различны – они имеют разную форму и разный вкус. Но разве мы можем сказать, что яблоко – это истинный плод, а груша – ложный?

Цивилизационную истинность или ложность нередко определяют по их отношению к прогрессу. Код, содействующий прогрессу, – истинен, препятствующий прогрессу – ложен. Но здесь упускается из виду другой фундаментальный аспект цивилизационного кода.

Цивилизационный код фиксирует условия цикличного воспроизводства жизни. И в этом смысле он содержит в себе консервативный момент.
Прогресс, разрушающий условия воспроизводства жизни, носит деструктивный характер.
Если характер прогресса определяется по его носителю, общественному классу, то общественные классы будут различаться как высшие или низшие.

Соответственно, приход к власти высшего класса означает прогресс, но и здесь возникали непростые проблемы. Так, например, третье сословие, из которого выросла буржуазия как класс, в свое время было объявлено низшим сравнительно с дворянством и духовенством.

Однако затем не менее убедительно было доказано иное:
кто был ничем, то стал всем. Соответственно, полетели головы дворянства и духовенства, освобождая верхнюю ступень социальной иерархии для нового класса. Буржуазия стала высшим классом, а низшим классом стал пролетариат. Однако затем было доказано, что
именно пролетариат призван выполнить высшую историческую миссию, построить совершенное общество, общество без эксплуатации человека человеком.

Соответственно, полетели головы буржуазии и представителей традиционной правящей элиты, освобождая место для представителей нового класса, носителя высшей исторической миссии.

Характерно, что исторические свершения прогресса по изменению носителей высшей миссии в конечном счете сопровождаются драматической самокритикой. Так как же быть с цивилизационным прогрессом, если сами его носители возвращаются к духу, который они отрицали как ложный: идеологи буржуазии объявляли сословные различия и символы, их обозначающие, враждебными духу свободы, равенства и братства; идеологи пролетариата предлагали делать из золота отхожие места? Однако и те и другие в конечном счете встали на колени перед символами духа, который они проклинали.

Буржуазия признает высокое предназначение феодальной аристократии и более того – начинает присваивать себе ее титулы – маркизов, графов, а идеологи пролетариата отрекаются от своей идейной сущности и начинают заниматься буржуазной деятельностью. Нет ничего более убедительного, чем такая практическая самокритика.

Исторический опыт заставляет быть осторожным в истолковании информационной культуры в качестве высшей стадии цивилизационного прогресса, а его носителя – информационное сообщество – в качестве высшего класса. Точнее было бы рассматривать и информационную культуру, и информационное сообщество как грань, как составную часть современного цивилизационного прогресса. На самом деле, в своей чистоте информационная культура делает человека невообразимо скучным, способным лишь составлять программы для компьютеров и ловко нажимать их кнопки.

Если мир наполнится компьютерным однообразием, то ему будет уготована незавидная судьба: против него восстанет огромная масса фанатичных приверженцев традиционных культур. Традиционные культуры несут в себе типы знаний, которые сами по себе
представляют ценность. Вот почему прогресс в духовной сфере нельзя отождествлять с отмиранием всего старого и появлением на его месте всего нового. Духовный прогресс подчиняется иным закономерностям.

Однако нельзя не видеть, что информационная культура является важным моментом духовного прогресса. И этот прогресс как раз заключается в том, что возникает реальная ситуация соединения в универсалиях духа информационного сообщества носителей духа локальных культур.

Как происходит это соединение? Носителем информационной культуры является человек, освоивший ее символаты и технику. Но поскольку носителем цивилизации является народ, то ключевым фактором цивилизационного прогресса является сохранность условий воспроизводства жизни народа. Информационная культура сама по себе не является достаточным основанием такого воспроизводства. Человек, владеющий информационной культурой, овладевает лишь частью общественной жизни.

Народ выбирает свои духовные константы, в которых символически фиксируется путь реализации исторических возможностей воспроизводства жизни. Лишь те достижения прогресса цивилизации входят в дух народа, которые соответствуют условиям воспроизводства жизни.

Соответственно, можно говорить об адекватности прогресса духа, видоизменяющего цивилизационный код, если этот прогресс способствует достижению нацией своих оптимальных исторических возможностей в сохранении жизни, с одной стороны, и видоизменению ее духовных и материальных проявлений – с другой. Когда речь идет о цивилизационном прогрессе, т. е. об изменении формулы цивилизации, то здесь недостаточны ссылки на рост производительности труда, на новые научные и технические достижения, на совершенствование системы государственного управления.

Формула цивилизации фиксирует условия циклического воспроизведения жизни. В этом смысле и может толковаться духовная идентичность, по отношению к которой становится возможным определять сущность тех или иных духовных ошибок.

Духовная ошибка – это не частная ошибка, а профанность, т. е. уверенность в правильности ложной духовной позиции.

Духовная же идентичность – это суммарный вывод исторического опыта, выявляющего фундаментальные условия сохранения жизни народа в истории.

Посмотрим с этой точки зрения на Россию. Быть русским в духовном смысле еще не значит иметь русскими отца и мать. Это лишь основание этнической идентичности. Духовная идентичность требует бóльшего.

Но здесь-то и начинаются непростые проблемы. Чтобы считать себя русским духовно, нужно знать высшую цель, миссию России, основанную на знании ее потенциальных возможностей, ее Пути.

Можно, разумеется, сказать, что дух России переживается каждым русским непосредственным образом и поэтому для него он очевиден. Но тогда встает другой вопрос: почему он не одинаков для каждого из русских?

Рождение общего духа России обычно связывают с Крещением Руси. Но разве дух России не характеризуют и языческие представления, которые на протяжении веков странным образом уживаются с православием?

Великий писатель сравнивал дух России с птицей-тройкой. Дух России – это полет, лихое нецеленаправленное движение, это – стремление к всеохватности. Но можно ли считать это представление знанием пути России? Оно слишком неопределенно, говорит о настроении, а не о понимании сути дела, рождающей эти настроения.

С другой стороны, попытки привязать Путь России к чему-то конкретному также кажутся неадекватными. Россия самоопределяется в одном и вместе с тем в прямо противоположном. Россия – языческая, и это верно; но Россия и православная, это тоже верно.

Россия духовно эволюционировала таким образом, что стало возможным широкое восприятие идей Просвещения, что создало предпосылки для рождения атеизма как государственной идеологии.

Трудно отрицать тот факт, что Россия была проникнута революционным духом во второй половине XIX – XX в. И вместе с тем в начале XXI в. мы являемся свидетелями критики революционного духа, перехода к диалогичному типу самосознания!

Можно подойти к пониманию российского духа, а соответственно и цивилизационной формулы жизни через понятие энтелехии, как объективной исторической возможности, осознаваемой народом и становящейся его целью и миссией. Это объясняет, почему дух
России менял свои константы. Его можно правильно понять лишь в форме исторической самокритики, а не как нечто явленное, данное непосредственным образом и однозначное. Москва – Третий Рим, Святая Русь, Российская империя, Советский Союз и Москва как центр международного коммунистического движения – это и определение высших целей, и их последовательное отрицание новыми высшими целями. И между тем – это все Россия, ее исторические ипостаси.

Нередко пытаются понять дух России через реалии повседневной жизни обычного человека. Его выявляют в манере поведения и общения русских, в их стремлении к неформальной коммуникации. Реалии духа здесь выявляются через его эмпирическую специфику. Но она
может быть случайной и преходящей. Действительным проявлением духа России как раз считается тяготение русских к чрезмерному, прекрасному в своем внутреннем величии. И если это не поддаетсэмпирической самореализации, происходит погружение человека в
приземленное, низменное бытие.

Роевое состояние

В российской формуле духа цивилизации закрепилась бессознательная установка, в соответствии с которой сохранность жизни в истории народ обеспечивает своим роевым состоянием. Роевое состояние – это нерасчлененное целое, в котором каждый отдельный элемент получает свое определение и свое значение именно от этого целого. Вырванный из него, взятый отдельно, он превращается в некое ничтожество. Рой как целое обретает огромную силу и характеризуется особым поведением, особым бесстрашием. В поведении роя ключевую роль играет его лидер. Лидер по типу поведения чем-то напоминает пчелиную матку.

Лидер, осознавший специфику роевого состояния, обретает харизму и безграничную власть. Он становится воплощенной, материализованной энтелехией, олицетворяет целое, ведет его за собой.

Если лидер перестает выполнять эту функцию, рой разбивается, возникает хаос, исчезает общая направленность движения. Это состояние цивилизационной неопределенности получило название «смутное время».

Россия пережила ряд глубоких цивилизационных кризисов. Они оказались тесно связанными с кризисами духовными, с утратой общей исторической цели.

Философская мысль России постоянно возвращается к проблеме неопределенности народного самосознания. Эта неопределенность толкуется различным образом. Существует, однако, общая предпосылка этой неопределенности. В этой неопределенности заложено стремление к безграничному, великому в своей неосуществимости. Такое стремление соединяет все население в некую мистическую общность.

Перед этой общностью становятся несущественными все различия и противоречия, все частные интересы и цели.

Вот почему в России роль общенационального лидера экстраординарна: духовную неопределенность он делает конкретной.

Роевое состояние стало ключевым признаком российской идентичности. Соответственно, доминирование государственного над личным стало очевидной цивилизационной истиной.
На Западе сложилась иная традиция. А это предопределяет противоположный цивилизационный взгляд друг на друга: то, что считается благом в одной цивилизации, представляется злом в зеркале другой.

Цивилизационная формула России соединяет в себе два основополагающих принципа: принцип самодержавности и принцип общинности.

История знает два основных механизма организации общественной и государственной жизни. Первый обусловлен формированием общих правил и общей организации жизни в результате взаимодей ствия индивидов, семейных и социальных групп. Это – длительный
путь создания социальной организации снизу. Второй обусловлен принятием готовых форм социальной жизни, поскольку индивиды считают более продуктивным формирование общей организации сверху. Они выступают не как субъект, а как материал для такой организации. Это и есть предпосылка роевого состояния.

В России, начиная с 862 г., государственная организация возникает как результат действия сверху внешней воли князей, длительное историческое противоборство которых завершается утверждением самодержавия.

На низовом уровне жизнь основной массы населения регулировалась принципом общинности. Общинность нивелирует роль индивидуальности. И это вторая ключевая предпосылка для возникновения роевого поведения. Общее роевое поведение определяется движением за лидером и требует подавления самодеятельности индивида. Самодеятельные индивиды, нарушающие дух роя и тем самым подвергающие риску эффективность общего массового движения, легко прочитываются и вытесняются из роевой среды.

Роевое поведение имеет свой особый характер. Масса здесь ведет себя как целое, как массовый индивид. Рамки такого поведения – массовый стандарт. Отклонение от стандарта здесь наказывается либо общиной, либо властью самодержца.

Свободное поведение в роевой структуре отношений, даже если оно мотивировано рациональными соображениями, может обернуться вольницей. Вольница – это состояние субъективного произвола, не признающего стандарта.

Очевидно, что принцип самодержавности и принцип общинности при их кажущейся противоположности совпадают в нивелировке индивидуальности. Индивидуальность как некая субъективность нивелируется в отношении объективности воли самодержца и коллективной воли общины.

Почему воля самодержца воспринимается в массовом сознании как объективность? Дело в том, что в российской ментальности самодержец – это не выразитель своего мнения, а выразитель некоего предначертания, магический символ судьбы народа и государства.
Его возраст, его личная мудрость, мужество и другие персональные качества могут играть незначительную роль сравнительно с тем, что он является представителем династии, с которой связана судьба России.

Соответственно изначальный выбор народа, приглашение на правление – это не обычный акт выбора, а некое знаковое событие, определяющее историческую судьбу государства. Отдельные личности, представители династии становятся, таким образом, реальными носителями судьбы государства, его сохранения и процветания.

Этим и определяется специфическая для России сакрализация самодержавного принципа.
Такая сакрализация ограничивает функции и статус народа как целого. Опыт и разум народа, его традиции не могут оказывать определяющего влияния на самодержавную волю, которая может казаться произвольной и неразумной. Но поскольку эта воля определяет непредсказуемую судьбу, то стандартные доводы опыта и разума не могут иметь к ней какого-либо отношения.

В итоге абсолютизация индивидуальной воли самодержца рассматривается как единственная гарантия реализации высшего предназначения государства. Но такая абсолютизация ставит субъективную волю над традицией. В России в конечном счете при любой форме коллективного руководства правящая воля сохраняет свою самодержавность, т. е. стоит над традицией и законом, доводами опыта и разума, как, впрочем, и веры.

В отличие от России в государственном правлении западноевропейских стран единоличное и обожествляемое государственное правление эволюционирует в направлении разделения абсолютной власти, превращения ее в ограниченную и поэтому относительную власть.
Если конкретная власть относительна, то абсолютной становится власть абстрактной всеобщности – закона. Перед этой властью все конкретные индивиды становятся равны, независимо от занимаемого положения в социальной иерархии.

В России, напротив, происходит процесс дифференциации индивидов в отношении закона: они не тождественны по отношению к закону. В результате возникает равенство всех лишь в отношении воли самодержца: закон здесь не может защитить человека от воли самодержца. Закон есть продолжение воли самодержца. Он всегда наказывает за проявление субъективной воли индивида в отношении воли самодержца. Это качественное различие властной сущности воли и есть реальная основа различия индивидов.

Масса здесь не стремится стать носителем закона: какой резон быть носителем того, что является орудием твоего наказания и порабощения?

Законы самодержавия – это не столько правила общественной жизни, сколько рычаги самодержавного управления. Власть безличной абстракции закона здесь не может стоять над персонифицированной властью самодержца.

Возникновение власти безличной абстракции закона естественно вытекает из разделения властей – законодательной, исполнительной и судебной. В России деление единой власти воспринималось как измена сакральному правителю. Если самодержавие сакрально, то его
ограничение или тем более «разделение» – это низкое в моральном отношении намерение и действие.

Соответственно, в России сохранение комплекса общинности как самоуправления на микротерриториальном уровне оказывалось возможным лишь при условии закрепощения общины. Община должна была утратить свободу действий вовне и стать частью вертикальной
государственной конструкции, чтобы сохранить себя со своими специфическими понятиями справедливости и равенства. Так происходит соединение принципа самодержавности с принципом общинности. Они образуют вертикаль и горизонталь государственного управления. Его символом можно считать крест. Россия несет этот крест до сих пор.

Вместе с тем как бы исчезает и народное самосознание. Народный дух сводится к фольклору и сказкам.

Органон самосознания, в котором доминирует самодержавный принцип, кажется самоотрицанием народного сознания, так что закономерно возникает представление, будто население России долгое время не имело национального самосознания вообще. Ф.И. Тютчев писал:

«Общество, цивилизация, основывающие свое существование на себе самих, могут быть поняты другими лишь постольку, поскольку понимают себя сами: Россия – мир, который лишь приступает к осознанию принципа своего бытия. Между тем страна обретает историческую легитимность, только осознав этот принцип»1.

В самоотрицании народного самосознания содержится сакральное ограничение голоса народа («глас народа – глас божий») при одновременном признании магической роли самодержца как носителя судьбы народа и государства.

Вместе с тем становится понятным, почему исторически свобода низов в России не несет с собой новой государственной идеи. Она приводит лишь к изменению фигуры самодержца.

Вертикальная соборность и византийская симфония

В России исторически возникали тенденции изменения ее цивилизационной формулы. Попытки такого изменения связаны с разделением светской и духовной власти. Соответственно можно выделить две формы духовной самоидентификации, которые претендовали на роль доминант общественного сознания. Это – вертикальная соборность и связанная с ней византийская симфония, и соборность горизонтальная.

Вертикальная соборность обусловлена признанием автономии духовной истины от воли светской власти. С этой точки зрения правильность жизни обусловлена откровением, вошедшим в массовое сознание. Истина откровения абсолютна и универсальна, и поэтому она оказывается предпосылкой консолидации членов общества независимо от их социального положения и этнической принадлежности.

Исторически основанием вертикальной соборности становится религия как источник высших истин жизни. Рельефным примером таких высших истин стали десять заповедей, полученных Моисеем от бога Яхве на горе Синай.

Однако вертикальная соборность возможна и на основе научного авторитета.
Коль скоро отдельные научные истины сакрализуются и объявляются единственно возможным выражением истины вообще, то возникает «вещание» от имени науки и требование, чтобы все преклонялись перед носителем единственно правильного учения как высшим авторитетом.

Так возникают различные формы идеологической индоктринации.
Общее в них – это легитимизация индоктринации сверху.

Если истина откровения сама себя ограничивает своими священными постулатами, то истина светского знания оказывается более подвижной. И здесь принципиальное значение приобретает вопрос: кто наделяется правом провозглашать светские истины? Получивший право провозглашать истину получает и безграничную власть, стало быть, и власть творить любой произвол.

Произвол власти влечет за собой возникновение деструктивных тенденций в цивилизационном развитии.
Исторический опыт России показал, что сохранение конструктивного механизма действия вертикальной соборности требует обеспечения свободного взаимодействия двух институтов власти – светской и духовной. Подчинение одной из них влечет за собой в конечном счете деструкцию обеих.

В России реализация свободного взаимодействия исторически осуществлялась при условии сосуществования Патриаршества и Царства. Это – так называемая византийская симфония.
Между тем удержать византийскую симфонию оказалось невозможно.

Это стало ясно уже в ходе разлада царя Алексея Михайловича с патриархом Никоном в XVII в. Единство веры не может быть сохранено усилиями одного царя, если даже этот царь благочестив. Аналогичным образом один патриарх без благочестивого царя не мог обеспечить единство общества.

Как известно, Петр I решительно устранил патриаршество в России, учредил Святейший Синод и стал таким образом главою церкви. Соответственно, он принял титул императора вместо титула царя. Это было не формальное изменение. Патриаршество и Царство в соответствии с византийской традицией были неразрывно связаны друг с другом. Исчезновение первого влечет за собой исчезновение и второго.

Унификация власти, преодоление ее дуальности ввело механизм замедленного действия, который взорвал и империю.

Казалось бы, совсем в иной ситуации аналогичную картину мы наблюдаем и после Октябрьской революции. Монополизация духовной истины, превращение генерального секретаря в главу духовной и светской власти также влечет за собой нарушение дуальности истины жизни и падение власти партии, которая казалась неколебимой.

Горизонтальная соборность

Кризисные тенденции, характерные для вертикальной соборности, рождают проявления горизонтальной соборности. Горизонтальная соборность возникает как следствие массового отчуждения народа от государственной власти. Власть перестает нести в себе цивилизационную истину. Поиск истины берет на себя российская интеллигенция. Происходит слияние представителей интеллектуальной элиты с народом в единое целое. В этом слиянии и возникает новая духовность.

Идеи, образы интеллектуалов проникают в толщу народной массы, изменяя ее ментальность. Это начало процесса, завершением которого становится массовая культура.

Современная массовая культура – это конечный продукт сложного процесса. У его истоков стоят высокие нравственные и культурные проявления. Имена защитников народа, готовых пойти на любые муки, на преследования и на казнь, становились символами, ориентирами правильной жизни.

Российская интеллектуальная элита в XIX в. выдвинула из своей среды духовных пророков, оказавших своим творчеством влияние не только на массовое сознание в России, но и на всю мировую культуру.

Духовным царем России в начале ХХ в. стал Лев Толстой. Новейшими символами горизонтальной соборности стали Солженицын и Сахаров.

Высшие проявления горизонтальной соборности возникают в критических для жизни народа ситуациях.

Экстремальная ситуация может нарождаться либо внутренней угрозой со стороны государственной власти, либо внешней угрозой со стороны иноземного врага. И всякий раз возникает некое невидимое духовное слияние, превращающее разъединенное население в несокрушимый монолит. Лучше всех это единение в муках выразила Анна Ахматова:

«И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть также они поминают меня
В канун моего погребального дня».

Или:
«Нет, и не под чужим небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, 
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью был».
(Стихи, предваряющие «Реквием»)

Это слияние судеб народа и представителей культурной элиты России, слияние в муках, в погребениях – это проявление высшего выражения верности.

«Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда».

Это обращение Ахматовой к питерским сиротам, жертвам блокады Ленинграда. Это – дети народа. Это вместе с тем и отчетливое прояснение позиции: Ахматова никогда не предавала свой народ.

Здесь мы встречаемся с переживанием кровного единения с народом. Это не формальная вера, спущенная сверху, и не интеллектуальная идентичность критического разума, а нечто иное, похожее на тотемизм. Это – специфическое тождество, выражающееся в чувстве принадлежности к общей материи жизни. Это – выражение неразрывности целого: гибель элиты – это эрозия души народа, духовная его гибель; гибель народа – это исчезновение
почвы под ногами элиты, это бессмысленность всей ее духовной деятельности.

Это массовое ощущение есть предпосылка сакрализации поэтической, философской или иной личности, которая найдет в себе силы и пути материализации обретенного духовного единства общества.

Видимо, правомерно утверждать, что при всех сословных, интеллектуальных, этнических, классовых различиях, определяющих осмысленное отношение людей друг к другу, основанное на эмпирических и рациональных образах, есть еще и некое чувство, стоящее над всеми этими доводами. Это – переживание общности судьбы.

Специфическая роль российской интеллигенции, ее народная миссия порождает и особые следствия ее духовных ошибок.

С одной стороны, рождение интеллигенции в России имело огромное значение для коррекции ее традиционной цивилизационной формулы; оно, казалось бы, разрубало магическую дихотомию роевого поведения: община – самодержец.

Изменение этой формулы основывалось на убеждении в том, что народ является носителем мудрости, свободное проявление которой способно открыть путь к истинному обществу.
Этим обусловлено нигилистическое отношение к истории и цивилизационным реалиям России.

Российской цивилизации и ее традиции противопоставляется общий разум, принципы которого никогда не определялись достаточно конкретно. Может ли общий разум встать над историей, быть ее судьей? Это тот вопрос, на который интеллектуальная элита должна была дать ответ, прежде чем начинать свой суд над российской историей.

Развернутого убедительного ответа на этот вопрос дано не было.
Неопределенность этой исходной предпосылки и предопределила неизбежность возникновения духовных ошибок.

Российский интеллектуализм разрушил духовную диктатуру религии и самодержавной власти. Его социальный успех объяснялся тем, что самодержавная воля отчетливо проявила свой произвольный характер, отсутствие стратегической цели, постоянное самоотрицание,переход от либеральных интенций к реакции. В массовом сознании стала происходить десакрализация самодержавной воли. Это, казалось бы, открывало путь к прямому и непрерывно восходящему развитию, свободному от шараханий из одной крайности в другую, из объятий реакции в объятия либерализма и наоборот.

XX век открыл для российского интеллектуализма возможность на практике испытать реализацию своих стратегических целей, проверить свои концепции, свою философию жизни, противопоставить иррациональной традиции самодержавности научную историческую альтернативу.

Парадоксальным образом победа российского интеллектуализма завершилась движением в новых социальных крайностях, принесших огромные издержки для России.